Детские дневники с воспоминаниями времён Второй мировой войны

В 1947 г. в Голландии был издан «Дневник Анны Франк», переведённый потом на 67 языков мира. А не так давно Дом-музей Анны Франк выпустил книгу с детскими дневниками времён Второй мировой войны. А в России ни в одном книжном магазине не найти ни одной книги, где были бы собраны самые страшные документы той войны - детские дневники военных лет! А мы ещё хотим, чтобы мир уважал и чтил нашу память о войне. Что же сами её тогда убиваем?!

Живая книга

«Что будет с тобой — то будет с этими записками», — говорила Маше мама. И 14-летняя Маша учила свой дневник наизусть, став сама живой книгой. Маму и младших брата и сестру проводила на «сортировке» — скорее всего, в Освенцим. Сама прошла два фашистcких концлагеря. Ее живая книга — спаслась. И вышла в печать под названием «Я должна рассказать». 

«Литовская Анна Франк», еврейская девочка из вильнюсского гетто, она полжизни — той, в которой не было ворот, через которые евреев увозили к глубоким ямам, не было проверок на аппель-плаце, не было колючей проволоки и холодного трупа соседки, уткнувшись в который она проснулась однажды утром, — эти полжизни она прожила в Ленинграде. Она и сейчас живет в Петербурге, у метро «Площадь Мужества». И продолжает рассказывать.

Маша Рольникайте. Фото из личного архива

Зачем? Спрашивали меня. Зачем сейчас слушать Машу Рольникайте? Писательницу, знаменитую одним своим трудом — дневником, надиктованном самой себе за стенами гетто и потом на нарах, в смраде лагерной ночи, под страхом смерти. «Воскресенье — долголетие! Может быть, доживу до вечера». Снискавшую славу девчоночьим дневником — переведенным на 18 языков мира. «Она же уже все сказала!» Мне отвечала сама Мария Григорьевна: «Ведь сколько ни утекло воды со времен, о которых я рассказываю, а люди не стали друг друга больше любить. Возьмите отношение к гастарбайтерам, возьмите братские народы русских и украинцев! Везде, то вспыхивая, то стихая, бушует вражда. И для меня это больное место — то, что люди продолжают ненавидеть друг друга. Я не знаю, откуда берется эта желчь. Но я должна рассказать! Иначе надо — повеситься».

Дневник Маши Рольникайте: «Набожные люди уверяют, что земля не хочет принимать невинные жертвы и выбрасывает их назад. Поэтому из земли торчат руки... Но, как объяснила мама, все гораздо проще: большинство расстрелянных валятся в яму ранеными. Они задыхаются и распухают. Их очень много — слой земли, которым засыпаны ямы, лопается. Вот в щелях и виднеются руки, ноги, головы...»

Это — о расстрелах жителей вильнюсского гетто в местечке Понары, куда были вывезены тысячи людей. Там нет дат, в этом дневнике. Текст — сплошной, в настоящем времени. Как будто все происходит сейчас. Вот — концентрационный лагерь Штуттгоф:

«Подходим к одной женщине, которая умерла сегодня утром. Беру ее холодную ногу, но поднять не могу, хотя тело умершей совершенно высохшее(...) Надзирательница бьет меня резиновой палкой по голове и сует в руки ножницы и плоскогубцы: я должна буду раздевать и вырывать золотые зубы...»

На построениях и работах, в темноте ночи и днем, под носом у полицаев, она твердила свои строчки. «Что будет с тобой — то будет с этими записками», — напоминала мама. Мамы не стало. С Машей было вот что: крайняя степень истощения, бритые волосы и выбитые лагерным надсмотрщиком передние зубы, распыленная в прах семья — такой она вернулась после войны в Вильнюс. Восстановила по памяти все записки — получилось три тетрадки. Перевязала черной лентой, положила в нижний ящик стола.

— А потом началось: новая волна антисемитизма, убийство Михоэлса, ликвидация Антифашистского комитета, «дело врачей»... Как будто не было 6-ти миллионов людей, расстрелянных и задушенных в газовых камерах! В мире все оставалось по-прежнему, как и предсказывала мне моя лагерная подруга, учительница Маша Механик, за несколько минут до смерти: тогда из лагеря был совершен побег и отбирали сотню, чтобы казнить в наказание. Вперед вызывали каждого третьего. «Маша, я девятая», — прошептала ей я, стоя в строю. «Нет, девятая я», — сказала она. И уже сделав шаг вперед, оставила мне последние слова, абсолютно ледяным тоном, которые я слышу и сейчас: «Что ты думаешь, от того, что не станет какой-то Маши Механик, в мире что-то изменится?» Моя подруга оказывалась права... И я достала три тетрадки из-под кровати.

«Ужасно грязно. Воды не дают. Умывальни закрыты. Не перестает мучить страшная жажда. Так называемый суп, в котором лишь изредка попадается кусок гнилого листка капусты или шелухи сладковатой, мерзлой картошки, странно острый, будто в него всыпали перец. Он сушит, жжет рот; мы сосем грязный, вытоптанный снег. А ведь тут же, у барака, вырыта яма, заменяющая туалет. Досок, чтобы ее накрыть, не дают. Край скользкий. Одна женщина недавно упала в яму. Мы ее еле вытащили».

Заключенные в лагере смерти

Прошлое не отпускает

...Осень 2014-го, Петербург, я выбираю хризантемы для Маши Рольникайте. Стою у желтых, беру сиреневые. Светлый ум, — 87-лет! — острый язык: она берет букет и говорит, что «Желтый цвет и полосатая одежда — это больше не про меня». Она еще долго боролась с фантомами пережитого: никогда не садилась спиной к двери, сходила с тротуара, спохватившись: «Нам же, евреям, можно только по проезжей части!», задергивала шторы, проснувшись ночью в гостинице города Эрфурта, куда была приглашена на презентацию своей свежеотпечатнной на немецком языке книжки — ей на миг показалось, что она опять за стенами гетто: «Но нет, вот мое праздничное платье на стуле, вот газета «Известия» из самолета...» — а по телу холодный пот.

— Прошлое — не отпускает. И я сама не хочу его отпускать. Ведь эти 6 миллионов убитых уже не могут ничего рассказать. Значит, должна я.

«Плачущие женщины с полуголыми, завернутыми в одеяла детьми... Мужчины, сгорбившиеся под тяжестью узлов и чемоданов... Дети, вцепившиеся в одежду взрослых... Их толкают, бьют, гонят. Вспыхивает карманный фонарик и освещает испуганные лица. Фонарик гаснет, и снова двигаются только силуэты...» Это гетто. Желтые звезды, синие номерки, розовые удостоверения — так обраковывали людей «второго сорта».

«Ножницы переходят из рук в руки. Получаю и я. Разрезаю платье. Под ним такая худоба, что даже страшно дотронуться(...) Снять башмаки женщина вообще не позволяет — будет больно. Я обещаю верх разрезать, но она не дает дотронуться. Уже две недели не снимает башмаков, потому что отмороженные, гноящиеся ступни приклеились к материалу».

А это лагерь. Ботинки в результате снимет надсмотрщица: «Смотрю, в руке надзирательницы башмаки с прилипшими к материалу кусками гниющего мяса».

Она должна была рассказать.

«Когда расстреливают — это больно?»

Ее часто спрашивают, как она выжила. Что ее спасло. Случай? Судьба? Может, Бог? Но она не знает, что такое судьба — и не верит в Бога.

— Одни набожный человек мне сказал, что Бог сохранил меня ради того, чтобы все это передать. Но почему, скажите мне, почему тогда он не спас маму и маленьких Раечку с Рувиком (брата и сестру)?! Я ведь до сих пор, вот здесь, под щекой, на шее, чувствую дыхание спящего Рувика, когда он лежал у меня на руках за несколько часов до того, как их навсегда увели налево, а меня, еще способную работать, с тысячей еще таких же работяг — направо, в немецкие лагеря. Раечка была постарше, не спала: она все спрашивала: «Мама, а когда расстреливают — это больно?»

Маша спаслась. Напечатала свои записки, закончила Литературный институт, вышла замуж за ленинградского инженера. И осталась — все там же, на той же ноте, в том же строю рядом с учительницей Машей Механик. Прошлое — не отпускает.

...Длинный писательский стол у окна, за которым —петербургская осень, пузатая матовая лампа — она пишет от руки, мелким почерком, потом долго набирает текст на компьютере. Писательница Рольникайте всегда пишет на одну тему — даже когда отходит от документалистики, вся ее художественная проза, все ее герои — оттуда. Из застенков гетто, с лагерных нар.

-Мне как-то сказали: «Ну почему вы все пишите о грустном, Мария Григорьевна? Пишите о любви!» У меня ком встал в горле.

Потому что она вся — о любви. Несбывшейся, затоптанной, расстрелянной, убитой. Полной надежды — что когда-нибудь люди станут другими. «Иначе — надо повеситься».

Странички из дневников

Таня Савичева, 12 лет

9 страниц дневника, на каждой - дата смерти близких: мамы, бабушки, брата, сестры, дяди. Последняя запись: «Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня».

Таня умерла в эвакуации в 1944 г. от туберкулёза. Дневник обнаружила её сестра Нина. Он был предъявлен на Нюрнбергском процессе. 8 стел-страниц стали частью мемориала «Зелёный пояс Славы» под Санкт-Петербургом.

Лена Мухина, 17 лет

«3/I 42. Голодные, спотыкающиеся, шатающиеся люди рыскают по булочным с 7 утра, но везде их встречают пустые полки».

«8/II 42. Вчера утром умерла мама. Я осталась одна».

«13/II 42. Я одна... Хочется выть, визжать, биться головой об стенку, кусаться! Как же я буду жить без мамы?»

Е. Мухина умерла в 1991 г. Её дневник хранится в Центральном госархиве историко-политических документов Санкт-Петербурга. В 2011 г. был выпущен при помощи историка С. Ярова.

Таня Вассоевич, 13 лет

«Февраль 1942 г. На похоронах брата была тётя Люся, я и Толя Таквелин - Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал - это растрогало меня больше всего. На похоронах мамы была я и Люся. Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии. Худяков (сторож на кладбище. - Ред.) вырыл могилы за крупу и хлеб. Он хороший, и был добр ко мне».

Т. Вассоевич умерла в 2012 г. Её дневник пытается издать её сын профессор А. Вассоевич.

Галя Зимницкая, 14 лет

«14 декабря 41 г. Днём в булочной видела ужасную сцену. Мальчишка лет десяти выхватил у старушки пайку хлеба и сразу начал есть. Женщины бросились отнимать, а он лёг на пол, лицом вниз, и, не обращая внимания на обрушившиеся удары, доел хлеб на грязном полу. Самое ужасное в том, что никто не заступился за ребёнка. Полежав немного, воришка встал, вытер рукавом слёзы и кровь и ушёл грязный, оборванный, совсем одинокий. Сейчас мне его жалко до боли в сердце. Где же я была тогда? Стояла, смотрела и молчала».

Г. Зимницкая умерла в 1996 г. Её дневник можно прочитать на сайте «Молодая гвардия».

Где блокадные дневники детей?

Милена Третьякова, замдиректора по науке Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда:

- Полного издания детских блокадных дневников у нас действительно ещё нет, хотя такой проект очень нужен! Это должна быть серия из нескольких томов с научными комментариями и снимками фотохроники. Ведь блокадные дневники не всегда понятны неподготовленному читателю. Их авторы - рядовые жители города, их воспоминания образны и впечатляющи, но порой отрывочны и неполны. Известный дневник Тани Савичевой звучит как символ трагедии, потому что он очень короткий, и в этом его сила. 

В 2014 г. на базе наших музейных фондов была издана книга «Ленинградцы. Блокадные дневники», где есть дневник 16-летнего Бори Капранова (в то время бойца противопожарного полка) и воспоминания Зинаиды Кузнецовой, которой 22 июня 1941 г. исполнилось 13 лет. Не опубликованные пока дневники детей-блокадников экспонируются на выставках, с ними работают исследователи. Но я думаю, что в музеях и архивах представлены ещё не все рукописи жителей блокадного Ленинграда. Иногда нам их приносят и отдают в дар неравнодушные люди. 

«Страшное счастье» всколыхнуло Петербург

Андрей Вассоевич, профессор Санкт-Петербургского госуниверситета: 

«Почти год назад, в канун 70-летия полного снятия блокады Ленинграда, «АиФ» рассказал многомиллионной аудитории о дневнике моей мамы - Тани Вассоевич, который она начала вести 22 июня 1941 г., будучи 13-летней школьницей. В блокаду на её долю выпало потерять брата и мать, но сама Таня чудом выжила. Когда стало модным говорить о том, что в Ленинграде процветал каннибализм, а люди потеряли человеческий облик, маму это возмущало. Для неё и погибшего брата Вовы главным было чувст­во долга и верность дружбе. Когда мама узнала, что умер отец её подруги Иры, жившей в эвакуации, она похоронила его рядом со своим братом. А ведь за погребение надо было отдавать последнее из еды. 

Статья «Страшное счастье» всколыхнула Петербург: я получил массу откликов, люди хотели прочитать все страницы военного дневника. Нашлись даже спонсоры, но... издание затянулось. Сегодня есть лишь 4 сигнальных экземпляра, подготовленных издательством «Аврора». Бог даст, в канун победного юбилея государство поймёт, что именно на таких человеческих документах и нужно воспитывать молодёжь».